НЕВЕЛЬ, МУЗЕЙ, БЕСЕДА С МАКСИМОВСКОЙ, ГОЛУБАЯ ДАЧА
Нравственная реальность жизненно необходимау человеку. Эта зыбкая категория помогает говорить о вещах поистине страшных. Что такое Голубая дача, в Невеле знают все. Только очень хотелось бы забыть. Потому что говорить об этом невозможно. Когда ты идёшь через поле на место расстрела, ты буквально вдыхаешь воздух, в котором смерть всё ещё висит. . Когда ты идёшь назад от мемориала – ты видишь то, что видели те, кто стрелял, когда они возвращались обратно.
Людмила Максимовская опубликовала в книге подлинные воспоминания «свидетелей-невельчан, записанные в середине 80-х годов прошлого века и начале нынешнего». Там есть и протоколы допросов и справки, и отрывки из книг, написанных потомками расстрелянных. Есть жуткие воспоминания тех, кому удалось выползти из ямы ночью после расстрела. Иногда воспоминания содержат ужасные факты. Например: «Судя по всему, Меера ( Гуткина) выследил и предал агроном, отец нашего одноклассника, ставший при немцах участковым полицаем»...» или «в Невеле тоже, буквально на второй день, как наши ( евреи) ушли, начались частные магазины и столовые. Жители в одну ночь всё разворовали – всё, что осталось, и всё моментально организовали».
«Ну сколько уже можно об этих ваших евреях», сказала мне одна женщина, когда я после выступления поехала искать мемориал. «Здесь у нас было гетто? Вы серьёзно?», – пожала плечами невельчанка лет шестидесяти, поинересовавшаяся, зачем я так подозрительно брожу возле реки под мостом.
Людмила Мироновна рассказала, как каждый год 6 сентября сюда приезжают паломники. Евреи читают кадиш. Католики служат мессу. Приезжал хор певчих из Санкт-Петербурга – они пели заупокойные молитвы. «На всё поле их было слышно».
К дому Меера Иткина, расстрелянного на Голубой даче, приезжают хасиды, родственники и друзья потомков его брата Лейзера, мальчика, сбежавшего из гетто и назвавшегося русским именем. Людмила Мироновна рассказала, как хасиды после долгой молитвы на месте расстрела пришли на соседнюю улицу и начали танцы прямо напротив бывшего семейного дома Иткиных. Сама собой в их руках появилась огрмная бутыль бронфн, водки по-нашему. Высыпали соседи из ближайших домов. Им тоже налили. Под конец вечера танцевала вся улица. «Что же вас так долго не было?», – восклицали невельчане. «Приезжайте к нам ещё!», – кричали они, расставаясь.
Памятник, установленный на «Голубой даче», чёрную менору, делали за свой счёт. В день, когда готовый памятник привезли в город, на территории Музея истории Невеля в земле работники обнаружили пролежавший там много лет огромный мельничный жернов. Находку сочли знаком свыше. Жернов выкопали и использовали как постамент для памятника – менору установили в центральное отверстие и основание залили бетоном.
Это только небольшая часть всего, услышанного от Людмилы Мироновны. Сейчас я сижу и пишу, чтобы не забыть хотя бы это.
В жару много не сьешь; яблочные оладьи и смородиновое варенье можно было даже не есть – просто смотреть. И сознавать, что вокруг – сладкий избывающий август, его медленный воздух, его последние благословенные дни. Это лучше всех понимает старый кот Людмилы Мироновны, он долго и неподвижно глядит сквозь толщу текущего между листьями солнечного луча и что-то видит. Для него не существует нравственной реальности. Ему она не нужна.
А мне – да. И поэтому я еду на озеро (шесть вёрст на северо-восток), захожу по колено в воду, тёплую и прозрачную. Я живая, повторяю я себе. Я живая.
